Янтарное море - Страница 125

125

Этот дележ шкуры неубитого медведя постоянно смешил Лидумса, но, как посол Будриса, он предпочитал во всем соглашаться с Силайсом и тоже осуждал «раскольнические действия» жителя Вашингтона.

Но вот Силайс прекратил высокопарные изъявления верноподданнических чувств, умолк и Лидумс. После этого Силайс осведомился, — есть ли у Лидумса вечерний костюм. — Да. — К семи будьте дома, я заеду. — Да. — До встречи! — и Силайс торжественно помахал ручкой.

— Одну минуту! — остановил его Лидумс. — А Вилкс поедет с нами?

Силайс приостановился в дверях, пожал плечами, спросил:

— Вы этого хотите?

— Конечно! Ведь он же видел обстановку на родине глазами западного человека! То, с чем мы уже свыклись, ему было внове! Он может многое подсказать, когда возникнет беседа между его превосходительством и мною… И потом, вернувшись на родину, он подтвердит мой доклад Будрису…

Силайс в некотором замешательстве пробормотал:

— Ну что же, если вы так хотите… Я предупрежу его…

Силайс удалился, а Лидумс принялся, посвистывая, приводить в порядок свой гардероб. Посвистывание, всяческие мелодические фиоритуры из народных латышских песен, четырехстрочия из гимна «лесных братьев» и из песни «Не боимся мы чекистов» должны были отчетливо звучать на магнитофоне, если таковой поставлен где-нибудь в его комнате. Человек, который не может и часа пробыть в одиночестве, не вспомнив родной мелодии, и постоянно повторяет угрожающие слова лесных маршей и гимнов — прямой человек!

Костюм, подаренный стараниями Большого Джона от имени английской секретной службы, еще не помялся, сорочки, выглаженные под наблюдением миссис Флауэр, были свежи и даже надушены, галстуки, приобретенные под руководством Эди Флауэра и Силайса во время путешествия по Лондону, и не ярки, и не вызывающи, и песенки Лидумса звучали все задорнее и задорнее. Ведь песни тоже могут выражать совершенно разные чувства. Тот человек, который будет прослушивать возможную магнитофонную запись, услышит бодрый голос человека, обрадованного и счастливого свиданием с главой государства, а истинная радость Лидумса может относиться к чему угодно, хоть к тому, например, что проверка закончилась, он входит в дело…

Без пяти минут восемь Силайс, Вилкс и Лидумс были уже возле посольства. Визит рассматривался как официальный, опоздание было бы непростительно.

Посольство размещалось в трехэтажном особняке. Внизу — канцелярия, на втором и третьем этажах — личные апартаменты посла. Впрочем, все здание казалось вымершим. Лидумсу хотелось спросить, кто же посещает канцелярию посольства несуществующей страны, но Силайс уже позвонил.

Швейцар, открывший дверь, подозрительно оглядел гостей, но узнал Силайса и торопливо принял плащи. Какая-то молодая женщина провела всех наверх, в гостиную.

В тот самый момент, когда посланец Будриса и его свита вступили в гостиную, с противоположной стороны этого довольно большого зала открылась другая дверь, и оттуда медленно вышел лысый, довольно грузный старик в черном костюме, без орденов, сделал три шага и остановился.

Силайс, стоявший по правую руку от посланца национально мыслящей Латвии, представил Лидумса, сказал несколько слов о боевой деятельности группы Будриса, наконец-то связавшейся со своим «законным» правительством. Попутно он похвалил Вилкса, который нашел и связал группу Будриса с заинтересованными лицами и организациями свободного мира…

Тогда, в строгом согласии с дипломатическим п р о т о к о л о м, Лидумс сделал несколько шагов вперед, поздравил «главу государства», пожелал ему доброго здоровья и долгих лет жизни на благо его подданных и, приблизившись, наконец, к «главе», вручил ему подарок от группы Будриса.

Зариньш держался как в театре, даже слезы вытирал подобно Кецису из пьесы «Времена землемеров» Каудзитеса. Дрожащим, растроганным голосом пожалел он этих бедняжек, истинных латышей, которые вынуждены жить в лесах Латвии, преследуемые красным террором, к слову вспомнил и о своем тяжком прошлом, которое относилось ко временам Октябрьской революции и гражданской войны, и посетовал на то, что реакционные латышские организации во главе с епископом Ранцаном пытались отобрать у него «чрезвычайные полномочия», дарованные Ульманисом, тогда как весь народ Латвии, — он видит это по доброму подарку Будриса, — стоит на его стороне и будет защищать его права от всяких Ранцанов и Спекке…

Эта старчески дребезжащая речь, эти обиды и горести, изливаемые на голову любого слушателя, поразили Лидумса. И этот человек все еще продолжал интриговать! Ему пора бы о могиле подумать, а он собирается упрашивать своих покровителей о немедленной, непримиримой, безжалостной войне против Советского Союза! Воистину, если бог захочет наказать человека, он лишает его разума!

Протокольная часть беседы закончилась. Зариньш пригласил всех сесть и с чисто детским любопытством принялся рассматривать резной ларец. Наконец он повернул ключ в замочке и открыл крышку.

Кто знает, какие мысли пронеслись в его голове в те мгновения, когда он, погрузив руку в ларец, вытащил полную горсть янтаря и принялся пересыпать его из руки в руку, любуясь золотой игрой, теплым светом, жарким солнцем, заключенным в этих комочках древней смолы. Может быть, он думал о родине, которой ему уже не увидеть, может, сожалел, что покинул ее, а возможно, прикидывал в уме, как бы все-таки столкнуть лицам к лицу могущественнейшие государства мира, чтобы на развалинах человеческой цивилизации, отравленных атомной радиацией, попытаться еще воссесть в кресло президента давно забывшей его страны… Странные отблески мысли бороздили и искажали, подобно отблескам молний, его невысокое чело в морщинах…

125